Как «глотать» бугры

О, как всем горнолыжникам СССР была нужна удача в 1948 году — всего одна удача, чтобы позже, десятилетиями, горнолыжный спорт все, кому не лень, не пинали, не топтали... Но Дима Ростовцев не дотянул, упал на одном из спадов. Разбил стеклянные очки, разрезал лицо, финишировал в крови…

Журнал: «Физкультура и спорт» № 12, 1989 год
Текст: Владимир Преображенский

Который год я хожу вокруг да около и никак не приступлю к одной из магистральных горнолыжных тем — преодолению неровностей. Уж очень она многопланова, обширна. С чисто технической точки зрения тут вроде главное давно устоялось, утряслось.

Смягчение впадин и бугров, как выражаются, коленками (на самом-то деле в работе участвуют и тазобедренные, и коленные, и голеностопные суставы): на верху бугра присел, с него съезжая, распрямился, как будто спрыгиваешь со стола и боишься отшибить о пол ступни. Зачем мы приседаем «на столе» — чтобы пониже опустить центр тяжести. Затем, соскочив, интуитивно распрямляем ноги — чтобы скорее «поймать землю», не дать центру тяжести сместиться-разогнаться. Чем меньше колебания центра тяжести, тем меньше врезаются в снег лыжи!

Но это смягчение коленками — самая первая ступенька, пригодная лишь для обработки неровностей рельефа на маленьком ходу. Опережающий толчок-полет — ступенька гигантского размера. Волшебство! В чем смысл?

Прежде чем спад-бугор швырнет тебя до низу (до выхода на горизонтальную поверхность), ты сам, не доезжая до него, легонечко подпрыгиваешь и перелетаешь макушку, приземляясь на крутой скат. Удара внизу нет — ты избежал его (он сглажен приземлением на крутое место). И в расстоянии ты гадал: представь, что за бугром сразу поворот (или еще бугор) — чем раньше ты приземлился, тем больше расстояние до поворота, времени на то, чтобы не прозевать, собраться и вписаться.

Удачное опережение на бешеном ходу воспринимается тобой как волшебный сон, в котором все дивно удается.

А в чем уязвимость опережения? Толкнуться надо не только коротко, мгновенно и умело, не поднимая центра тяжести над макушкой бугра, но и вовремя — ни раньше и не позже. Толкнешься рано — до бугра не долелишь, и он тебя швырнет вторично. Толкнешься поздно, с самого бугра — силы суммируются, улетишь, словно прыгун с трамплина, вон из трассы. Это самый опасный вариант.

Короче говоря, вся нагрузка и ответственность при опережающем толчке ложатся на наше зрение, на глазомер. Глазомеру никто не помогает. Его предстоит тренировать и тренировать, чтобы он реже ошибался. А если видимость плохая: рассеянный свет от облаков или снегопад, туман... Бугры сглажены — не разглядишь?

Есть тут еще одна существенная тонкость: где бы ни находился горнолыжник (на трассе скоростного спуска или в повороте), его тело всегда должно быть перпендикулярно к склону. Именно перпендикулярно, это совершенно верно. Тогда ты, горнолыжник, чувствуешь себя везде легко, свободно и бесстрашно!

Значит, и приземляться за бугром на крутой склон (после полета) ты должен перпендикулярно, как бы немножечко крутнувшись в воздухе вперед. Но опять — не больше и не меньше — в самый раз! (Переберешь наклон вперед — встанешь на носки лыж и грохнешься при приземлении физиономией и грудью, не доберешь — чиркнешь пятками лыж, опрокинешься назад!)

К склону стремитесь припечатататься плоскостью обеих лыж. Вспомните, кошка, как бы и откуда ни сорвалась, всегда приземляется на все четыре лапы. Лапами в воздухе она словно чувствует землю. Так и горнолыжник, взлетев в воздух, должен всегда чувствовать поверхностями лыж склон, на который будет приземляться.

А как это чувство развить в повседневной жизни? В летне-осенних тренировках первостепенное значение приобретают упражнения на батуте — сальто вперед и назад, а для отточки глазомера — прыжки с разбега в группировке с опережающим отталкиванием через края песчаных обрывов или через край обрыва — в воду.

«Авальман» — проглатывание бугров. Еще один прием в ступеньках мастерства. Он — для бугров более мелких, выступающих (а не для крупных спадов), а главное — для обработки бугров при плохой видимости. Почему? Тут к нашему зрению присоединяется надежнейший помощник — чувствительный рефлекс с мышц и сухожилий стоп (точнее же — лыж, потому что у опытного горнолыжника лыжа, словно продолжение ноги, как у теннисиста или рапириста ракетка и рапира — продолжение руки).

Итак, едва ваши лыжи наедут на бугор, вы тут же их отдергиваете (будто за носки лыж вас ужалила оса!). Отдерните, не изменяя стойку. Отдерните ступни ног не под себя, а перед собой (что тоже чрезвычайно важно). Ваши бедра (тазобедренные шарниры) идут вверх и тащат за собой согнутые в коленях ноги (голени и стопы), а на них висят тяжелые слаломные ботинки, лыжи. Удар от встречного бугра расходуется на это поднимание вверх тяжелых лыж, ботинок, ног.

Центр тяжести остается непоколебимым — вверх его ничто не поддает, не приподнимает. А перелетели вы бугор — лыжи, ботинки, ноги мягко опускаются. Бугор проглочен!

Тазобедренные суставы, вся эта система работают как эластичная масляная автоматическая подвеска в мотоцикле, глотающая ямы и бугры. И ощущения у лыжника такие: твои расслабленные колени, стопы (с висящими на них ботинками и лыжами) свободно поднимаются перед твоей грудью, а чтобы тебя не опрокинуло назад, ты (в воздухе, во время взлета) энергично тянешь руки вниз.

Заманчивая акробатика. Невероятно — у каждого бугра свой микропрофиль, свой «характер»!

Кстати, во время полета, не забудь: висящие расслабленные ноги отдыхают. По подсчетам специалистов, на трассе скоростного спуска, к примеру в Шамони, спортсмен лишь 20-30 процентов скользит по снегу на лыжах, а остальные 70 — летит!

Иногда для погашения удара лыж о небольшой бугор достаточно приподнять вверх одну расслабленную ногу с лыжей, чтобы центр тяжести остался неподвижным.

А как в историческом, а не в техническом разрезе развивались все эти узловые приемы преодоления неровностей на трассах? Тут есть что вспомнить, о чем поговорить!

Если бы Дима не упал...

До 1948 года мы варились в собственном соку — ни об авальмане, ни об «опережающем толчке-полете» не догадывались. Носились по ровным и открытым трассам скоростного спуска (в «горшке», как в ту пору говорили) с Вудъявра, Кохты, гигантского Казбека. Вверх лезешь четыре-пять часов, проминаешь лыжами узкую ленту в целине. Мозгуешь, как идты, где срезать; на 2-3-километровом расстоянии стоят 6-8 контрольных ворот, их надо пересечь, а между ними — твое дело (такие были тогда правила соревнований). Взял старт — вой ветра, лыжи из длинных превращаются в щепки на ногах, мечутся под тобой туда-сюда!

Были у нас в те годы свои кумиры. Непревзойденный Ростик Беляков (позже авиаконструктор, дважды Герой Социалистического труда). Больше ни у кого не было такой красивой, аэродинамической стойки!

Ростик отчаянно прыгал и с трамплина (в Красноярске в 1940-м улетел на 75 метров), был он и одним из сильнейших двоеборцев. В юношеской памяти осталось, как у Белякова после толчка с большого Кавголовского трамплина носок одной лыжи опустился, вмиг его задуло встречным ветром, перевернуло через голову — ударился он о приземление грудью... Но остался цел. Соревновался!

В другой раз на чемпионате СССР по скоростному спуску старт давали в пургу с Кохты по телефону. И вот одного из главных конкурентов Белякова (своего дружка) суетливый судья с хитренькими глазками (не стану называть его фамилии — уж очень много лет прошло) сначала отпустил со старта, разжал на его плече руку, даже подтолкнул, а потом (через секунду или полсекунды) крикнул на финиш в трубку: «Марш!».

От этого нахальства мы оцепенели, Ростик даже побелел. Желваки на смуглых скулах заходили, но ни слова не промолвил. Проиграл в первой попытке около секунды. И опять ни слова. Ну и выдержка! А во второй (тогда из-за пурги их девали две, верхнюю часть трассы слегка укоротили) — ох как он, сжавшись, мчался, как идеально чисто вписывался в каждый поворот! И победил! Все отыграл!

Не знаю, чем объяснить, но во все времена, даже самые тяжелые, люди, если никто им серьезно не мешал, очень чутко улавливали и выражали свои симпатии и антипатии к честности и подлости: одних победителей терпели, к другим воспламенялись. За Беляковым, помню, с Кохты к финишу буря радостных эмоций нарастала.

Но все это так, попутно. Вернемся к нашей подготовке к первым Олимпийским играм. Зима 1947/48 года. Живем в Бакуриани — гонщики, прыгуны с трамплина, горнолыжники. Белякова уже нет, он — в авиации. В скоростном спуске его сменили другие чемпионы — Дмитрий Ростовцев, Михаил Гавва. Надежд и энтузиазма — прорва. А времена суровые: победа, ничего другого. Информация же о том, что нас там ждет, — скуднейшая.

И кто только в ту пору не старался нам помочь, безусловно веря в наш успех. Вот, например, Сева Дайреджиев, инженер по образованию, известный журналист и велосипедист-кроссмен, У нас в Бакуриани он был завхозом сборной. Почему? Во-первых, чтобы нам было хорошо, душевно, а во-вторых, ему пообещали, что в этой должности ом, возможно, тоже попадает на Олимпиаду. А кому же из журналистов не хотелось впервые самому увидеть, написать!

Не забуду Севино счастливое лицо, когда он раз под утро вернулся из Боржоми на машине c мандаринами. За целый месяц выбил. Сам вместе с дежурными раскладывал их кучками, чтобы ни один налево не уплыл. По 90 штук досталось каждому. Женя Коротков, длиннющий, полуголодный гонщик, которому из-за роста и невероятно напряженных тренировок калорий не хватало, к вечеру съел все мандарины (после ужина, вставая из-за стола, он обычно говорил: «Ну, на сегодня все хорошее кончилось! Иду спать»). Тимир Пинегин (будущий олимпийский чемпион по парусу, тогда он тренировался в нашей горнолыжной сборной) справился с мандаринами к утру.

— Еще хочешь? — спрашивает Сева.
— Нет. Насытился. Совсем не тянет, — отвечает.

Ну а на Олимпиаду в 1948 году ни Сева, ни Тимур, ни Женя не попали. Не поехали и мы — первые номера команды. Туда послали лишь двух наших наблюдателей — В. Андреева и Э. Нагорного. Они-то и привезли с Олимпиады в Бакуриани к нашим отборочным состязаниям обнадеживающую весть: мне и Филатову в специальном слаломе вроде удача светит. Верная удача!

И вот вместо Олимпийских игр мы в Осло, на Холменколленских играх — гонщики, прыгуны с трамплина и горнолыжники... День тренируемся на слаломном склоне под Осло в Холменколлене, а на нем ни хозяев, ни гостей. Второй день — та же картина. Начинаем беспокоиться. И узнаем (через доброжелателей-норвежцев и посольство), что все горнолыжники уже неделю находятся за 100 километров, в Нюрофиеле, на новой трассе скоростного спуска. Мы (налегке) туда. Там действительно международное горнолыжное созвездие — американцы, скандинавы… И там же узнаем, что в Холменколлене (по традиции) специального слалома вообще в программе нет, только комбинация — скоростной спуск плюс слалом.

Ночь мы переночевали в отеле высоко в горах (поднимались на американских танкетках с фарами, ничего вокруг не видели). Утром сразу же на вершину к старту скоростного спуска. Погода морозная, солнечная, чудная. Спуск начинается с пологого разгона, просто, как у нас. И мы, трое мужчин — Ростовцев, Гавва и я,— летим не глядя по этой неведомой и новой трассе, набирая скорость. А она через полкилометра, разогнав нас до предела, ныряет в ощетинившийся лес — в специально вырубленную узенькую просеку. На ней 18 поворотов (за день не запомнишь!), щели-проходы между скал, финиш — на высоковольтной линии электропередач, похожий на 10 или 12 замерзших водопадов. И главное — на всей этой средней залесенной горной крутой части — ни одного метра гладкого пространства, где можно было бы дух перевести: бугры, ямы, каскады из гигантских спадов — «верблюды», «люльки», «ложки».

Позже я нигде в мире не видел таких сложных трасс скоростного спуска. Да и эту (к 1955 году, по решению Международной лыжной федерации, из-за обилия несчастных случаев) расширили и упростили. Как же шли тогда по этой трассе в тренировках лучшие из лучших, прежде всего братья Стейн и Мариус Эриксоны, которые эту трассу выбирали, на которой, считай, практически родились, знали каждый спад, бугорок и поворот под снос?

В полный рост, раскинув руки в стороны, ложились грудью на упругий встречный ветер! Для чего? (Мы дома-то в комок сжимались, а они ложатся!) Для того, чтобы сопротивлением воздуха снизить скорость — иначе эту трассу не пройдешь! Иначе на ней не устоишь. Иначе она вышвырнет тебя с бугров или поворотов в лес и скалы. Расшибет!

Бугры же эти, спады-водопады (особенно Стейн и Мариус — хозяева-норвежцы) обрабатывали дивно, залюбуешься — опережающим толчком-полетом, до чего мы дома не догадывались. У Стейна, Мариуса да и других норвежцев и лыжи-то были изготовлены специально для этой трассы — с утолщенными передними частями. Носки лыж (из-за наклеенных деревянных усилений) не свертывались пропеллером, как наши, во время поворота, не соскальзывали юзом. Лыжи прогибались дугой за счет смягченной середины, задней части, резали кантами снег!

Много мы в Нюрофиеле увидели и всего другого: каждый день — набор интереснейших открытий. Но если бы мы ехали только за этими открытиями: нас же послали за победой! И если бы еще можно было остановить время — вернуться, не пороть ошибок... Но мы же, трое взрослых, помните, не глядя, забрались на старт и под влиянием какой-то непостижимой эйфории, разогнавшись, ринулись в этот невероятный водопад!

Менее всех пострадал Ростовцев. Сильно упал Гавва. Я сломал свою трофейную гикоревую лыжу. И для меня это обернулось самым роковым образом. Запасную лыжу (хуже качеством) мне подвезли из Осло только через два дня. А пока доброжелательные норвежцы предложили мне на выбор две пары. Одна-то была обыкновенная, хорошая: возьми я ее — все бы, возможно, пошло иначе, но я клюнул на новую модель с жестким носком, как у Эриксонов. Однако у них (это я обнаружил позже) канты-то были обыкновенные, плоско привинченные к лыжам, а на моей паре — экспериментальные, с заваленными наружными краями, как обвисшие крылья самолета, как перевернутое вверх дном корыто!

В поворотах эти лыжи юзом совершенно не сносило (скорость на них прямо-таки съедапась!), но ввести их в поворот не представлялось никакой возможности. Они тебя, разогнав, мчали, как по рельсам, прямо в лес, на скалы!

Ничего более беспомощного я в жизни не испытывал. И как же я обрадовался, когда мне (вдрызг истерзанному морально м физически) подвезли из Осло мою старую, лапшистую, трофейную, но родную запасную лыжу. На своих я воскрес (хотя на них безбожно и сносило юзом к лесу!). Накануне старта четыре раза прошел всю трассу скоростного спуска без остановок и осечек, вписывался в повороты, опережающим толчком-полетом обрабатывал спады и бугры. Хорошо шли дела у Дмитрия Ростовцева.

А что произошло с нами в день соревнований? Меня подвел кусок «Курьера» — великолепной мази под ту самую солнечно-морозную погоду, величиною с ноготь. Будь кусочек чуть побольше да еще бы денек в запасе, я бы на этой мази попробовал спуститься на тренировке. Но тогда у нас была такая домашне-железная закваска: драгоценнейшую мазь мы вынимали, как крестьянка деньги из тряпицы, только к состязаниям. И этот «Курьер» прибавил скорость. И эта добавочная скорость (совершенно неожиданно) бросила меня из трассы в лес! Бедром я ударился о сосенку, полетел под скалы, повис вниз головой, зацепившись лыжами за две другие сосенки (носками — за одну, пятками за другую).

Ни боли, ни страха я не ощущал — невероятное отчаяние: мысленно представил, где бы я сейчас был на трассе, если бы не это дурацкое падение! Стартовал я тринадцатым среди сильнейших, вслед за Стейном Эриксоном. И мог, ну мог бы что-то сделать. Неоднократно дома в двоеборье выигрывал скоростной спуск с отрывом! Выбрался вверх, цепляясь руками за ноги. И снова в трассу! И снова от «Курьера», от куража, отчаяния — второе такое же дурацкое падение!

Александр Филатов (19-летний, самый молодой из нас) сошел на верхней части трассы. Гавва (с падениями) финишировал рядышком со мной, 26-м. Ростовцев Дима (самый многоопытный, самый осторожный) шел отлично. Преодолел всю трассу. Выскочил на высоковольтную прямую с водопадами-каскадами. Оставалось метров двести-триста... О, как всем горнолыжникам СССР, а не только нам, непосредственным участникам, была нужна его удача — всего одна удача, чтобы сравниться и узнать, где мы находимся среди сильнейших мира! Чтобы позже, десятилетиями, горнолыжный спорт дома все, кому не лень, не пинали, не топтали. Но Дима не дотянул, упал на одном из этих спадов. Разбил стеклянные защитные очки, они разрезали лицо. В крови он финишировал. Занял 16-е место. В двоеборье — 11-е, призовое. Норвежцы жали Диме руку — за отвагу, вручая маленький кубок. Но дома путь к международным стартам старшему и среднему поколению наших тогдашних горнолыжников был навсегда закрыт.

Хорошо хоть навсегда младшим не закрыли, И хорошо хоть в гонках на 50 км Миша Протасов был четвертым — спас гонщиков от нашей горькой горнолыжной участи. А ведь Миши Протасова удача в Холменколлене — тоже волосок: никто из его напарников по сборной тогда ни в одной гонке его не поддержал!

Еще несколько штрихов из Холменколленской встречи, глубоко засевших в памяти. Ведь после скоростного спуска оставался слалом — наш конек... Бедро мое распухло от удара о сосенку, нога еле сгибалась, но я боль подавил, шел на пределе. И внизу, на очень крутом месте, напоролся запасной трофейной лыжей на слаломное древко — внутренняя часть трухлявой лыжи (от носка и до крепления) отвалилась. Что делать? Если откажусь от второй попытки, знаю, дома скажут: слаба морально-волевая подготовка, наши люди не сдаются! Если пойду на сломанной и наваляюсь, скажут — опозорил!

Подхожу к руководителю делегации, прекраснейшему человеку, Ивану Исаевичу Никифорову. Спрашиваю: как мне быть? А он отвернулся к лесу, стоит спиной и не отвечает. Такое было время. Он и сам наверняка не знал, что будет с ним и с нами после возвращения.

Костя Павлов подскочил — открытая душа, прыгун с трамплина, виртуозный пианист. Какие у него были бархатные пальцы, когда он дома (до поездки), в Ленинграде, играл для нас Шопена! Странное сочетание было в этом человеке: отвага прыгуна и нежность при прикосновении к клавишам рояля. И нос длинный, горбатый, в веснушках. «Шопеновский» нос, как мы над ним смеялись... Ему еще до прыжков с холменколленского знаменитого трамплина (где наши прыгуны тоже погорели) оставалось три дня. Сегодня же он был — наш драгоценнейший помощник и болельщик. Вытащил из кармана отвертку.

— Давай лыжи на ногах местами поменяем, правую — на левую ногу, а левую — на правую, тогда ты пойдешь попытку на нормальных внутренних кантах!

Ох как же я воспрянул духом! Тут же мы с Костей на горе крепления перевинтили, лыжи местами поменяли. Так я и прошел на сломанной лыже вторую попытку в комбинации на международных без дополнительных терзаний и позора. Позора-то и так хватало. На дно упал. В комбинации у меня 25-е место, у Миши Гаввы — 26-е. А всего на трассе скоростного спуска в Нюрфиеле тридцать человек до низу не добрались: шесть переломов, один разбился насмерть. Минутой молчания все присутствующие на слаломной горе почтили память погибшего норвежца.

Так в Нюрофиеле мы познакомились с «опережающим толчком-поворотом». Привезли его домой. Дома все силы отдали на поиск трасс и полигонов, которые помогли бы технически в корне измениться. А где и когда мы впервые увидели «авальман»? Уже во времена хрущевской оттепели, в Венгене, на мужской трассе скоростного спуска, в 1956 году — при подготовке к VII зимним Олимпийским играм, где в Кортина д’Ампеццо Женя Сидорова в слаломе завоевала «бронзу». (Кстати, Женя видела наш позор в Нюрофиеле, а сама была девчушкой, к счастью, в соревнованиях не участвовала.) Так вот, в Венгене мы увидели «авальман». Вся женская сборная команда (5 человек, а я старший тренер женской сборной) приехала из Гриндельвальда посмотреть на наших мужичков. Приехали, разумеется, на лыжах. И прямо к середине трассы — ждем, смотрим. А трасса вся в выступающих буграх. И видимость плохая, свет рассеянный. Тут мы и увидели впервые «авальман» во всей красе. (А потом в Кицбюэле, Кортина д’Ампеццо).

Лучше Тони Зайлера «опережающим толчком-полетом» и «авальманом» в ту пору, помоему, никто в мире не владел. Но это, как говорится, уже своя отдельная история.